Проклятый Одином

Тьма была повсюду. Она окружала, словно густые, ядовитые чернила, забивалась в уши оглушительной, разрывающей барабанные перепонки тишиной, попадала в нос, заставляя захлебываться жгучим ядом, глотать его вновь и вновь, до тех пор, пока словно чья-то стальная рука не схватит тебя за горло, перекрывая доступ кислорода в легкие. И тогда твое сердце останавливается, и ты перестаешь дышать – судорожно сжатые в кулаки пальцы разжимаются, безвольно падая на холодный каменный пол, вновь и вновь обливая бездушный гранит горячей кровью, хлещущей из разодранных ладоней, все существо как будто отпускает - и в первые такие моменты ты улыбаешься, счастливый, думая, что пришла твоя смерть… Избавление; но это длится лишь какие то пару секунд. Пара секунд, подобных вечности – так хочется верить, что все позади, что тебе не придется больше мучиться, но… яркая вспышка, острым кинжалом разрывающая рассудок на части кладет конец передышке, и боль возвращается, порождая жгучее отчание и ворох сгорающих в ее огне вопросов: почему? За что? Когда это кончится? Сколько еще подобных приступов ты должен будешь выдержать? Веришь, что каждое следующее путешествие в ад станет, наконец, последним - нужно только собраться с силами, вытерпеть, переждать, но с каждым новым витком твоя вера тает, а отчаяние, сливаясь с болью, все более жжет тебя, разливаясь по лабиринтам вен и артерий - от самого сердца.
Каждая клеточка твоего тела сливается с ним, превращаясь в огонь, ты ничего не видишь, не слышишь, не осязаешь кроме боли – такой дикой, что нечеловеческий крик застывает в горле, охваченном пламенем; он не в силах вырваться наружу, не в силах выразить всего, что ты чувствуешь, не в силах принести облегчения. Но зато он в силах заставить тебя страдать так, как не пожелал бы ты страдать даже самому злейшему своему врагу - невысказанный, неспособный выплеснуться наружу, он разрывает тебя изнутри, награждая все существо глубокими рваными трещинами, скручивая в узлы, разрывая внутренности. Минуты, секунды - они кажутся тебе вечностью, и когда проходит лишь четверть часа - тебе кажется, что прошло пятнадцать лет. Время, пространство - смешиваются, грани стираются - и тебя выбрасывает в бездну, пустую, сверкающую режущим глаза светом, за грань течения времени, за грань пространства, словно ты выкидыш, чужой, обреченный, словно хуже тебя нет никого не свете. Батори давно уже не задавался вопросом – как возможно терпеть такое непрерывно, как может так долго длиться подобное состояние, в то время как даже пять минут такого ада способны навсегда изуродовать и пошатнуть рассудок любого живого существа. Он не задавался им потому, что постепенно терял способность думать – не слыша и не видя ничего, кроме горящей бездны, кроме пламени, лижущего пальцы, грудь, шею, лицо, кроме пламени, пылающего в волосах, в глазах, в гортани – и даже внутри самой черепной коробки. С каждым ударом раненого, сжавшегося в комок, скорчившегося в грудной клетке сердца ад становился все более и более реальным, потому что текли секунды, минуты, часы, дни, а он не прекращался, уходя длинной и пустой дорогой в бесконечность. Батори бредил, впадал в беспамятство, пытался подняться и падал, сраженный, срезанный под корень, сжимая зубы - не веря, что это невозможно, не веря, что он не может с этим справиться. Он боролся с отчаянием и верой безумца, но боль поглощала всего силы, рушила его попытки, его веру, гасила - раз за разом, его упорство, выпивала до дна, ослепляла, выкручивала все его существо, вырывая раскаленным клещами из недр самого его сердца болезненные, полные отчаянного нежелания верить в то, что все это не сон, вскрики; Хильдерик; его черный взгляд; смех; обнаженные клыки; разбитое стекло; занесенная рука... не верю!!!
Кровь выступала холодным потом на бледной, полупрозрачной коже, наполненные ядом капли струились медленным течением по волосам, вискам, стекали с сомкнутых ресниц – вновь впитываясь и вновь выступая наружу предсмертной испариной. Кровь наполняла холодным ручейками тонкие линии на подушечках пальцев, растекаясь по пальцам, ладоням, запястьям тонкой алой сеткой, изредка срываясь тяжелыми каплями на серый гранит, шипя и дымясь чистой, концентрированной болью горящего в аду, проклятого навеки, грешника. За что это все, за что? Заслужил ли он? НЕТ! НЕТ! НЕТ! Веря, что его ответ верен, Владислав вновь хватался обагренной кровью рукой за каменную стену, вновь пытался встать на ноги - и тогда его рваная рана мстила ему так жестоко, что он терял сознание - но его беспамятство было наполненно не тьмой, а пламенем, сжирающим его веру в себя с безумием сорвавшегося с цепи, голодного цербера.

И вера Батори слабла. Гасла, превращаясь в отрешенность, в осознание, в понимние, что похоже, это не закончится никогда. Что нет выхода из этого лабирита, как бы он не собирал в кулак все свои силы, все свое мужество, все то лучшее, что было в нем. Оно умирало - так мучительно, что по щекам Батори стекали кровавые слезы, безмолвно заменяя собой раздирающие душу крики, которых он более был не в силах издавать.
Темный, давно забытый, чаще всего запорошенный снегом приземистый каменный склеп служил Батори тюрьмой и убежищем одновременно, пряча от солнечных лучей смертельно раненое, больное, всеми забытое и покинутое существо, обреченное погибнуть или бороться дальше. У вампира не возникало желания или мысли выползти из своего прибежища на свет, что сжег бы его и положил конец тем жутким мучениям. Мучениям, что день за днем, месяц за месяцем, год за годом терзали его тело и душу, но так было не потому, что сила его воли оказывалась сильнее разъедающей боли, насквозь пропитавшей стены каменной тюрьмы. Никакая воля не пересилила бы такого. Владислав Батори, обожженный и скорчившийся внутри своей бледной, истекающей кровью – но почему-то неспособной умереть, оболочки – уже не боролся с болью, а свыкался с ней, принимая ее жгучее пламя в свою кровь, и лишь поэтому до сих пор был жив. Лишь поэтому, ни разу не выйдя на охоту за десятки лет, он не превратился в иссохшую, спящую мумию, обреченную на вечный сон. Боль сводила его с ума, медленно и безжалостно убивая того Влада Батори, что так любил, смеясь, нестись верхом навстречу ветру - но в то же время поддерживала демона, а демон в свою очередь из последних сил защищал от нее то человеческое, что еще оставалось живо внутри Владислава. Никто не шел к нему на помощь. Никто не слышал его. В те первые, редкие моменты, когда боль на секунду отступала, и сжатые в кулак мертвенно бледные пальцы расслаблялись, он, слабый, измученный, запертый в сочащейся ядом клетке, отчаявшийся, пытался достучаться мысленно до своего создателя, но натыкался лишь на стену безразличия и отстраненности. Стену, которую не имел сил разбить – слишком мало у него было времени. Пара секунд – и боль снова затмевала все вокруг, и снова он терял способность мыслить, и снова все повторялось. Снова текли густыми кровавыми реками дни. Месяцы. Годы. Рассудок Батори гас. В моменты редких передышек он не имел сил думать ни о чем, даже о смерти. Белый, прозрачный, окоченевший от холода, голода, обезумевший, почти мертвец – когда он открывал глаза, в них не было даже намека на признаки еще сохранившегося разума. Они были пусты – и в то же время полны жгучей, режущей боли. Такой сильной, что один взгляд существа, в которое превратился Батори, мог убить на месте любого смертного, если бы тот осмелился взглянуть в болезненно яркие, изумрудные глаза Владислава. В этих глазах был тот самый ад, которым так пугают святоши темных, непросвещенных простолюдинов. Ад этот горел диким зеленым пламенем. Рушились последние стены, взрывались последние сгустки энергии, плюясь огнем, разрываясь на тысячи врезающихся в слабую оболочку шипящих и дымящихся капель… боль отступала и обрушивалась высокими лавинами снова, бушевала, бесилась, билась внутри него, неудержимо и яростно. Вжавшись в каменную стену, зажмурившись, сжавшись в комок, доселе безвольно сидящий на гранитном полу, забившийся в угол, Батори дрожал, в то время как сердце его покрывалось глубокими, рваными трещинами, трескалась словно застывший гипс, белая прозрачная кожа, вспыхивали пламенем бесцветные, похожие на мертвую тонкую солому волосы, в то время как глаза оставались все так же до боли, ослепительно зелены. Все краски, которыми Владислав когда-то был так богат, словно собрались в цвете радужной оболочки. Трещины множились, ширились, покрывали собой все его существо, но вместо крови из них бил ослепительный, несравнимый по яркости с солнечным, свет, ярко обрушивающийся целыми снопами на каменные саркофаги, хранящие сон давно умерших костей. Свет обжигал сетчатку глаза, сжигал, убивая, старого Владислава Батори, и боль его была сравнима разве что с болью заживо сгорающего на костре человека; исполненный ею крик, неудержимый, больной, бешеный, режущий, сотряс до самого основания старое, забытое кладбище, сметая крышки с каменных саркофагов, награждая трещинами стены склепов, воспламеняя деревянные кресты… Пространство прорезали электрические разряды, ураганом пронесшиеся по всему городу мертвых, завертелись, заплясали маленькие, огненные смерчи, сливаясь друг с другом и разъединяясь вновь…. Безумный вопль словно повис в воздухе, не желая растворяться в нем, не желая замолчать и даровать спящим мертвецам тишину. Бывает ли смерть так неистова?... Что можно было бы увидеть, войдя в тот серый, каменный склеп, где умирало бессмертное существо? Обугленные кости? Горстку пепла?
Свет мерцал, переливаясь вспышками энергии, растворялся в воздухе, словно клубы дыма, оседал на пол драгоценной пылью; в узком каменном «коридоре» шли неровными рядами покрытые трещинами, расколотые саркофаги. Рука, коснувшаяся испещренной рваной «сеткой» стены, была так бела, что даже кожа мертвецов могла бы поспорить с ней яркостью красок – но пальцы ее были целы, сильны и красивы. Цепляясь за стены, вонзая заострившиеся кинжалы когтей в серый гранит, Владислав Батори поднимался на ноги с пола, на котором он просидел, а то и пролежал - целых пятьдесят лет. От макушки, стремясь к кончикам волос, разливалась иссиня-черная краска, резко контрастирующая с мертвенной бледностью лица и придающая вампиру пугающе-демонический, неумолимо-опасный, холодный и неприступный вид восставшего из мертвых мстителя. Каждое прикосновение к каменным стенам причиняло ему боль, но тем сильнее он сжимал твердый гранит, тем упорнее шел вперед, сжав губы и глядя прямо перед собой – обессмыслившимися, словно стеклянными, глазами. Шаг, второй, третий, и еще, еще, дальше – он шел, шатаясь, цепляясь, едва не падая, напитанный болью, которую теперь он терпел осознанно, сквозь сжатые зубы… Перед глазами вставали яркие, осмысленные картины. Лицо короля. Огонь пылающей залы. Яркая вспышка выстрела. Электрические разряды, наполняющие воздух. Кривая молния, прорезавшая небо. Искаженные ужасом черты лиц сородичей. Он сам – яркий, полный сил, полный намерения остановить, спасти, помочь. Целый, здоровый, готовый простить. Сейчас же черты его схватила изморозь. Он тяжело ранен. Его сердце покрыто трещинами. Оно не заживет – никогда. Никогда он не сможет забыть. Зубы сжимаются – до скрежета, лицо искажается ледяной ненавистью… Только золотые доспехи Батори сверкают с такой же яркостью, как раньше, но лицо его бледно, как мел. Коснутся ли его когда нибудь живые краски? Он не верил.
Лунный свет хлынул в лицо. Звезды бросились в глаза безумными россыпями; он сделал глубокий вдох, резкой болью пронзивший легкие – но на сей раз Батори даже не поморщился, и черты его остались спокойными, словно черты мраморного изваяния. Ему нужна была кровь.